Паучок

на дне колеблющейся колбы

мира,

снующий и оскальзывающийся

в поисках верного уголка…

Поэт,

видимый сквозь призму гения,

грани которой сотканы

из паутины

его личной неустроенности.

1994

Необходимость и свобода

11.

Целые романы и половинчатые, как полагается, исследования, написаны по теме «Творчество: необходимость и свобода». Из трех вышеозначенных понятий только необходимость является более или менее однозначным. По поводу творчества вообще полная неопределенность во взглядах, которую О. Уайльд, предваряя свой «Портрет Дориана Грея», иллюстрирует следующим многозначительным высказыванием: «Всякое искусство совершенно бессмысленно». С другой стороны, известны многоликие потуги критиков, философов и искусствоведов сертифицировать посвященных агнцев, раз и навсегда отделив их от нудных ремесленников-козлищ. Безусловно, на этом они не останавливаются, и, прогнав надоедливую рогатую скотину за пределы клубных вотчин, приступают (и в этом смысл их скорбного труда!) к миссионерской деятельности среди озаренных. Вот! Необходимость в глазах гения никогда не совпадает с той, государственной, каковую они, аккредитованные представители последнего, постараются, преодолевая утонченный выпендреж аудитории, для нее и определить. «Выпендреж» на языке тонкорунных агнцев от искусства, вступающих в неравную битву с волчищами от цензуры, – и есть та самая свобода, которую также следует определить, на этот раз – нам, и поточнее. Этим мы и займемся, пользуясь прежде наработанным инструментом информационного анализа, с одной оговоркой.

В нашей практически свободной от государственных обязательств перед гражданами стране нет прежней творческой цензуры. И в этом, как и во многих других отношениях, открылась интересная деталь: за что боролись, на то и напоролись; причем напор пришелся, как водится, на самые нежные места – самыми острыми зазубринами. В стране, где было все в порядке с хлебом, недоставало зрелищ (из которых, по словам киногероя, секс был вообще исключен), теперь плохо с хлебом и хорошо со зрелищами, среди коих секс является основным. И зрелище, открывающееся взору, бросаемому на многочисленные произведения искусства, бывает не самым приятным так же, как и социально-пространственная свобода тех, кого по демократической логике следовало бы лишить ее вовсе. При Советской власти нам недоставало именно свободы, – по крайней мере, мы были в этом убеждены. Сейчас не лимитированная свобода обрушивается на нас лавиной страха за свою жизнь, социальной незащищенностью, гневом и отвращением, когда, открывая лицензированный популярный журнал, созерцаем на его страницах отрубленные части человеческих тел и «толстомясую клубничку», вызывающую сходные, а никак не эротические, ощущения. И поневоле приходит в голову крамольная мысль о том, что спецслужбы, парткомы и цензура в искусстве действительно имели какой-то социально необходимый смысл. Крючкотворные козни узколобых клерков, настолько убивавшие в нас личное достоинство, были несомненно хороши одним: они исключали подмену понятий, сколь бы последние ни были ограничены духовно. Впрочем, всякая историческая ностальгия бессмысленна даже более, чем (возвращаясь к вышеупомянутой цитате) искусство. В новом времени нужно искать новые мировоззренческие пути: и в быту, и в политике, и в творческой сфере. А для этого – в первую очередь – определить понятия. Иначе говоря, назвать все вещи своими именами.

«…человек, который ищет точной истины, должен помнить, что обозначает каждое употребленное им имя, и соответственно этому поместить его; в противном случае он попадет в ловушку слов, как птица в силок, и, чем больше усилий употребит, чтобы вырваться, тем больше запутается. Вот почему (…) люди начинают с установления значений своих слов, которые они называют определениями.»[1]

Это слова английского философа Томаса Гоббса (1588 – 1679), написанные ровно за 3 с половиной столетия от сего дня. Слова, современная актуальность которых лишний раз подтверждает истину: не время делает людей, а современники – время. Что же касается самого автора «Левиафана», то, во-первых, его заслуженно приравнивают к таким философским корифеям, как Бэкон, Декарт, Спиноза и пр. Во-вторых, гоббсовская «философия» отличается от иных трудов безукоризненной точностью и логикой обоснованной мысли. В-третьих, и это снова о подтверждении сказанного, произведений данного автора эпохи возрождения вполне достаточно, чтобы сегодня, даже не пытаясь что-либо исправить или дополнить, использовать их как фундамент представлений о наиболее существенных сторонах и объектах современной жизни. В том числе – и о творческой ее стороне. Однако я совсем не хочу сказать, что умница Гоббс – единственный истинный знаток и установитель категорий. Многие другие – и прежде, и после него оставили наследие, которое можно было бы использовать в этих же целях. Но до сих пор мы все еще плаваем в сомнительной субстанции неопределенных словоупотреблений. Разумеется, и этому есть причины. Одну из них тот же Гоббс иллюстрирует, говоря о представителях власти, так: «В общественных делах они больше озабочены репутацией собственного остроумия, чем успехом дела.»[2] Не правда ли, интересно сопоставить эти слова, сказанные 350 лет назад, с наблюдаемым по телевизору заседанием Государственной Думы или интервью, даваемым кем-то из членов Кабинета Министров?

Вот Вам, уважаемый читатель, и первая творческая проблема или «мука творчества № 1»: недостаточно для человека искусства создать значительное по художественной ценности и актуальности произведение. Недостаточно это произведение донести до понимания современников и потомков. Надо еще суметь предположить и философски относиться к тому, что эти последние, восприняв произведение сознательно, станут отвергать его на уровне общественных отношений так, как будто ничего подобного никогда не существовало, а если и существовало, то не имеет смысла. Наверное, так и следует понимать вышеприведенное вступление О. Уайльда о бессмысленности искусства.

12.

Итак, творчество связано со свободой, а эта последняя, особенно в наше время, пребывает на ледяном сквозняке неопределенности. Кроме мало понятных, да к тому же забытых многими слов классика, что она есть осознанная необходимость, мы воспринимаем свою свободу, как максимальное отсутствие беспокойства, вызванного воздействием со стороны. Я уже говорил о великом эзотерическом смысле сказочного «народного» фольклора. Теперь, чтобы лучше осознать проблему, я хочу предложить Вам, читатель, небольшую современную сказку собственного сочинения.

Эксперимент

Свободному человеку желательно быть счастливым. Иначе, зачем ему свобода?

Но уж если человеку посчастливилось, тогда свобода ему просто необходима. Иначе, как он реализует свое счастье?

Символически это соотношение можно представить как распутье трех дорог с придорожным камнем и витязем, недоверчиво вчитывающимся в начертанное на его гранях. На левой написано «Свобода», на правой – «Счастье», на средней – непереводимая мудрость – древними иероглифами. Крайние дороги гладкие, накатанные, под уклон, а средняя, прямоезжая, – в гору петляет. Ездил витязь по левой дороге, ездил и по правой, воротился обратно к камню и смекнул, что вся соль в третьей надписи. А по неверному пути, да еще и с непонятным напутствием, двигаться ему страшно. Так ведь недолго и пропасть. Вот он и стоит в раздумье, в одной руке вожжи, а другой – затупившимся от промедления копьем в затылке почесывает. Вкруг него – воинство битое, мечи ржавые, копья поломанные.

Витязь – это человечество, блуждающее по историческим дорогам цивилизации и пытающееся осилить философский камень вечных своих идеалов. Да вот не даются ему мудреные письмена, никак не понять того, что завещал неведомый резчик по камню придорожному. Двинется по пути свободы – копья, топоры каменные, пещеры, кочевья, болезни, голод. Беда, да и только. Двинется по пути счастья – дворцы, интриги, коррупция, войны, слезы и кровь. И здесь не лучше. В чем дело?

Ну-ка, поставим свой эксперимент. Тащим камень, чертим палкой три дороги…

– Эй, дружище! Тебе сколько? Двадцать? В самый раз! Бери палку, будешь витязем. Да не сильно размахивай, работа, чай, не ручная, - умственная! Пошевели-ка, братец, неошлемененным своим мозжечком, скажи, что же это такое – человек свободный, человек счастливый?

– Да это ясно, – витязь наш отвечает. – Если я не стесняюсь в средствах и могу делать все, что вздумается.

– Молодец! Нравятся мне твоя прямота и интеллектуальное чистосердечие. А скажи, любезный, где ты эти средства возьмешь и чего тебе в ближайший момент вздумается?

– А вздумалось мне, – говорит витязь, – средства эти у тебя попросить, – и для большей убедительности у меня над головой палкой взмахивает.

Исследовательское поприще почетное, но рискованное, ибо в силу экспериментальной непредсказуемости неизвестно, откуда опасность придет.

– Ну-ну, – усмехаюсь я, миролюбиво уходя от просвистевшей над ухом палки. Совсем уходя, сквозь землю. Чистота эксперимента превыше всего. И нет меня на сцене, а только камень, витязь, пустырь да ковыль. А я, как положено ученому, с легкой профессиональной тревогой за испытуемого и с непомерным любопытством по поводу испытания продолжаю наблюдать.

Слышу сухой треск ударившейся о камень палки и сразу вспоминаю о поломанных копьях. Вижу ошалелые глаза пробующегося на роль витязя. Парень медленно приходит в себя. Но вот его уменьшившиеся до нормальных размеров белки вновь разбухают в орбитах.

– Вы не имеете права! – кричит он и прислушивается к своему голосу, от чего тот сразу теряет несколько тонов. – Не хочу никакой свободы! – и уже осознав, что его и вправду могут не услышать, испуганно бормочет:

– Счастье – это когда рядом хоть кто-нибудь есть. Верните меня обратно, пожалуйста…

Да, не повезло тебе с актером, думает читатель. Как и ему с тобой.

Что же получается? Человек ставит своей целью счастье, а свободу использует как средство его достижения. Нашел счастье, – раскрывай кошелек, сыпь червонцы своей свободы, расплачивайся ей. Обмануло тебя счастье, – остаешься один в степи со своим бесполезным золотом, – обидно: купец есть, да нет товара.

Выходит, призывник наш вольноопределяющийся две экспериментальные дороги проехал-таки неожиданно для себя самого, а теперь, гляжу я, как вкопанный у того самого камня замер. Хотя вроде бы уже и не просят. Как поется, уехал цирк, а клоуны остались. То есть, прошу прощения, – витязи. Диковатый парнишка, но любознательный. Каюсь, – недооценил.

Свобода и счастье – неразлучная супружеская пара. Потому и не получил желаемого витязь, когда ездил по одной из двух дорог. Но, как водится у супругов, в семье и раздоры нередки. Счастье-жена нуждается в ком-то или в чем-то, а свобода-муж бежит от всех и всего. Разойдутся по краям света – несчастные, а сойдутся – и свободы как не бывало. Потому и не ладится у того, кто выбирает либо счастье, либо свободу.

Счастье-женщина – прагматик и материалист. Ему нужны красивый дом и сладкая трапеза. Однако работящее оно на зависть ленивой свободе и всегда знает, как добиться желаемого.

Свобода-мужчина – мечтающий небожитель, и пищу вкушает преимущественно духовную. Но в плане житейском свобода – нерадивый анархист и ревнивец, протестующий против всего, не им сделанного.

Прагматичное счастье склонно к накопительству. Оно не удовлетворится никогда и не остановится ни на чем. Мало своего – пойдет отбирать у других. Вот для чего ему требуется свобода.

Эта последняя же, напротив, бескорыстна. Ничего-то ей не жалко, но и хочется в то же время попытаться материализовать плоды своих безудержных фантазий. А в чем, если не в счастье?

Неразделимы друзья-соперники – счастье и свобода, женщина и мужчина, вода и огонь, дух и материя. Агрессивны, сварливы и непредсказуемы стихии эти. Стремится каждая навязать свое, поглотить чужое. Стремятся, да никто осилить не может. Стоит витязь на распутье, так лоб наморщил, что аж пот из-под шлема течет, и копье от того поржавело. А все не додуматься, что на третьей каменной грани написано, не придумать, как счастье со свободой примирить. Ну, а уж мы-то с вами поняли: кто счастье у другого отобрал, тому век свободы не видать, а кто на чужую свободу позарился – несчастливу быть тому. Вот и витязь встрепенулся, и конь от земли голову поднял – читают.

А на камне придорожном, на самой середке, начертано: «Поделись своей свободой, и счастье свое отдай другим».

13.

Что у нас есть о свободе?

«Свобода, одно из основных понятий религии, философии и общественной жизни, имеющее негативный («свобода от» - независимость от к. - л. внешнего принуждения, судьбы и т. п.) и позитивный («свобода для» как способность и возможность самополагания, самоопределения) аспекты»[3]

Несколько ранее сформулированных информационных законов уже содержат достаточно много по вопросу о свободе человека в космосе (информационной среде) и тех его необходимостях, которые вытекают из осознания космических законов. Это в первую очередь законы информационного потребления и информационной целесообразности. Особенно важен последний:

q В естественных для человека условиях ограничения данных (информационного дефицита) доступ к информации соответствует информационной целесообразности выполняемого действия (поставленной цели).

«В богословских дискуссиях о соотношении человеческой воли и Божественной благодати и предопределения вырабатывается представление о свободе человека (формальным выражением ее является свобода выбора между добром и злом, ставшего неизбежным после грехопадения) как неотъемлемой характеристике его Божественного образа и непременном условии осуществления им своего предназначения – «уподобления» Богу.»[4]

Мне кажется, вышеприведенные закон и фрагмент энциклопедической трактовки в общих чертах совпадают по смыслу. В то же время, энциклопедические определения одного и того же понятия разобщены вследствие желания авторов дать информацию из несопоставимых источников.

«В истории философии свобода рассматривалась прежде всего как свобода воли; свобода человека связывалась с его характеристикой как разумного (духовного) существа, возвышающегося над сферой природной необходимости в актах самообладания, нравственного выбора, в игре, творчестве и т. п.»[5]

Подводя итог вышеозначенным ссылкам, обнаружим, что свобода – одно из самых противоречивых и обманчивых понятий. С одной стороны, она отвергает необходимость как принуждение, с другой – «возвышается над необходимостью» посредством ограничения самой себя на уровне «свободной человеческой воли». Возникает впечатление, что в разных обстоятельствах свобода имеет разный смысл и неоднозначно проявляется в жизни. Это и на руку заинтересованным в подмене понятий, особенно таких эмоциональных, как свобода. Впрочем, довольно схоластики, – пора назвать вещи своими именами. Речь, разумеется, пойдет не о степенях физической свободы материального тела. Речь будет вестись о духовной свободе личности, т. е. человека, исполненного духа.

Любая ипостась человеческой свободы относительна, будь это свобода физическая, материально-финансовая или духовная. Абсолютной свободой обладает лишь Бог. Абсолютно лишен свободы лишь раб. Символически промежуточное положение между ними занимает свободный человек. Бог есть любовь, и потому способность любить характеризует степень свободы нашего духа. Любить способен лишь свободный дух, дух человеческий. Раб не может любить, он может только служить и потому играет одну из двух ролей: старшего раба (надсмотрщика) или младшего, подчиненного. В любой момент они могут поменяться ролями, поскольку эти роли, столь разные внешне, одинаковы по внутренней сути. Это роль того, которого бьют, или того, кто избивает: насильника и насилуемого. Много рабов вокруг нас, несовершенный мир полон ими. Они занимают высокие посты и вершат наши судьбы. Но они остаются рабами, поскольку власть только располагает к этому.

Формула раба: отдавайся сильному, пока не увидишь, что он ослабел. Тогда – бери его, ибо это почти так же сладостно, как и отдаваться.

Раб бессердечен и лишен главной составляющей уважения: чувства благодарности. Раб может быть либо садистом, либо мазохистом. В силу подобной природы он провоцирует сначала на то, чтобы его били, издевались, ходили по нему ногами. Но если ему встречается свободный человек, которому неведомы такие взаимоотношения, и этот свободный человек отказывается обращаться с рабом по рабьи, последний чувствует, что от него требуется роль № 2 – роль изверга. И начинает грубо приказывать и давить свободного, поскольку иных ролей не знает. Свободный, воля которого по определению сильнее рабской, вынужден поставить раба на его рабское место, хотя ему это и неприятно. Ему даже больно, ему нестерпимо больно, потому что он понимает, что перед ним

· раб;

· архисложная задача сделать из раба такого же свободного человека, как и он сам.

И тогда, от любви и сострадания, от желания помочь он снова становится мягким, нежным, рассудочно-убеждающим. И снова раб, не знающий равноправия, немедленно наглеет и встает, как кентавр, на дыбы. И снова свободный, сердце которого сжимается от духовного одиночества, вынужден, проклиная все на свете, применить силу, чтобы не затоптал его озверевший кентавр. И снова последний незаметно для себя самого меняет обличье, как предписано.

А теперь подумаем, кто для раба свободный человек? Бога ли он в нем видит? И если бы он видел в нем Бога, стал ли бы он Бога топтать? Нет, он видит в нем раба, потому что по его подсознательной логике мир состоит из одних рабов, и Бога нет. Вот почему не может быть свободным безбожник, он раб, и вот почему от советского наследия осталось столько рабов.

Если раб не знает Бога, может ли он Бога любить? Если раб не любит Бога, может ли он любить человека? Если раб не любит человека, может ли он сам быть человеком?

Напомню формулу творческой реализации:

q Любовь выражается в сознательном придании максимального, исходя из уровня информационной целесообразности, информационно-структурного совершенства объекту, материализованному в результате творческого процесса.

Прежде говорилось, что любой творческий акт (написание романа, картины, моделирование и пр.) оплодотворяется энергетикой земной любви и является информационным объектом ее материализации. Ремесленник, отличаясь от раба более высоким социально-историческим статусом, на духовном уровне ничем от него не отличается: оба категорически неспособны творить. Творить может лишь свободный, поскольку он

· осознает ответственность за свое творение;

· в процессе созидания осуществляет творческий выбор.

Более того, справедливо и обратное: все, что делает свободный человек, является для него творчеством, ибо он «вкладывает душу» в любое свое деяние. Формально освобожденный раб, даже выполняя работу, имеющую производственные признаки творчества, не будет творцом, а станет именно тем, кого именуют ремесленником. Ремесленник дорастет до свободного художника не раньше, чем рабский материализм его души уступит место любви с ее извечной тягой к вдохновению. Когда природное влечение к цифровому результату будет побеждено иным – стремлением свыше одухотворить сам процесс аналоговой материализации. И, наконец, – художник окажется гением, если его творческая мысль не встретит противодействия законов информационного потребления и информационной целесообразности.

Итак, в проекции интересующей нас темы, свобода и в самом деле оказывается ничем иным, как осознанной необходимостью. Сказавший это – гений, как бы мы к нему сегодня ни относились.

q Духовная свобода человека осознается им как жизненная необходимость творческого выбора, предполагающего согласие нести личную ответственность за любые последствия, к каким бы данный  выбор ни привел.

Ø Свобода предшествует выбору; ответственность наследует ему.

Ø Свободный человек не только не станет пытаться уйти от ответственности, но настоит на закреплении ее за собой, даже зная, что ошибся и будет наказан. Лишь этим он подтвердит  свое право на свободу.

Ø Раб не способен к выбору (за него выбирает хозяин). Не сделавший самостоятельного выбора не может нести ответственность, ибо для осознания последней у него нет причин.

Ø Свобода выбора человека – главная и, по сути, единственная реальная составляющая свободы как таковой. После выбора уже нет свободы, а одна лишь необходимость.

14.

Живущие в мире питаются любовью, как солнечная батарея – квантами света. Возвращая миру потребляемую любовь, они сохраняют и укрепляют свое право на существование в нем. Вышеозначенная закономерность «свобода – выбор – ответственность», рассмотренная с учетом этого уже известного обстоятельства, дает цепь творческого преображения мира человеком:

q Божественная любовь (восприятие несущей) – свобода мысли (осознание) – необходимость выбора (принятие решения) – ответственность за достижение цели творческого процесса – исходящая любовь

Так что, многовековая полемика вокруг нашей творческой миссии – отнюдь не пустой звон в воскресном храме Царствия Небесного. Вырисовывается следующая информационная картина.

· Воспринятая нами свыше космическая несущая, осознаваемая как духовная свобода, вызывает чувство благодарности и ответное стремление отплатить тем же.

· Останавливая свой выбор на ком-то (или на чем-либо, в зависимости от того, идет ли речь о личном или социальном выборе), мы делаем его объектом чувств, которых исполнены.

· Сосредоточение чувств на избранном объекте материализует новый объект, продукт нашего творчества: рождается ребенок, пишется роман, обосновывается научное открытие. Житейское (духовное, техническое и пр.) благоденствие творимого объекта принимается как обязательное условие блага собственного (наша ответственность).

· Ответственность, основанная на духовном стремлении вернуть полученный свыше кредит любви, приводит к успеху творческой реализации: созданный нами объект сам становится источником любви.

С. Н. Лазарев в «Диагностике кармы» отмечает немало случаев, когда даже временное недовольство появлением ребенка на свет, исходящее от одного из его родителей, делало его по-человечески неполноценным. Когда внутренняя агрессия талантливого автора – не только отвращала от его произведений, но вызывала физический дискомфорт у находящихся вблизи. Вблизи автора? Да нет же, вблизи его работ, несущих авторскую энергетику! Ремесленно-рабское отношение к текущим результатам собственной жизни лишает нас не только информационной, но и ряда гражданских свобод. Впрочем, главная проблема даже не в этом: многие добровольно идут на усечение своей свободы от страха перед необходимостью выбирать и из нежелания нести какую бы то ни было ответственность за выбор.

– Это ты во всем виновата! – говорит поседевший сын своей энергичной, но никогда по-настоящему его не любившей маме. – Если бы не ты, я бы на этой стерве не женился!

– Если бы не порядки нашей дурацкой страны, я бы давно слыл признанным гением!

– Если бы…

И так далее, и тому подобное, главным результатом чего становится еще больший рост социального хаоса, еще большее процветание ремесленной бездарности в искусстве, еще большее количество и еще худшее качество дегенеративных, т. е. не способных генерировать любовь, людей в обществе. Главная проблема несоблюдения, выпадения из цепи творческого преображения мира стара как мир и проста, как правда о нем. Выпадая из этой цепи, человек выпадает из творческой среды мироздания, утрачивает восприятие божественной несущей, лишается энергетических ресурсов космоса ввиду того, что становится информационно нецелесообразным. Вместо того, чтобы, исполняя предназначение свыше, творить, он в лучшем случае халтурит. Вместо того, чтобы, как ни банально это звучит, насыщать мир добром и любовью, он добавляет в него лишь зло и хаос, которые несет все сделанное его руками, придуманное его умом, порожденное его неспокойным духом. Отключение от информационных ресурсов космоса неизбежно приводит «горе-пользователя» к потреблению оцифрованного духа техногенной среды.

«Ребенок плохо ест, ребенок молчит, ребенок не ходит, хотя давно пора!»

Ребенок отказывается играть, – вот что должно поражать нас громоподобным ударом! Ибо это признак перспективного выпадения будущего человека из реального пространства свободного духа в виртуальное подпространство рабской бездуховности. И тогда всякое творчество станет для него совершенно невозможным, а всякое искусство – совершенно бессмысленным.

______________________________

---

[1] Т. Гоббс «Левиафан, или…», соч. в 2-х томах, изд. «Мысль», М., 1991, т. 2, с. 26

[2] там же, с. 37

[3] Новая Иллюстрированная Энциклопедия, М., Научное издательство «Большая Российская Энциклопедия», 2000, т. 16, с. 140

[4] Новая Иллюстрированная Энциклопедия, там же

[5] Новая Иллюстрированная Энциклопедия, там же